Скульптурная группа «Возрождение Египта» встречала приезжающих в столицу на привокзальной площади Баб-эль-Хадид. В пятидесятые годы ее заменила колоссальная статуя Рамзеса II, а Сфинкс с девушкой перебрались в Гизу, на левый берег Нила, встав перед аллеей пальм, ведущей к главному зданию Каирского университета.

В студенческие годы, идя на лекции в университет, я не раз всматривался в лица Сфинкса и стоящей рядом с ним девушки, словно оживавших в лучах восходящего солнца, и думал о подвиге и трагедии Мухтара. В 1984 году, приехав в очередной раз в Каир, я решил навестить памятник, с которым у меня было связано немало воспоминаний, и прошелся из советского посольства до Университетского моста. Памятник стоял на своем месте, величественно возносясь над какофонией автомобильных гудков и визга тормозов, окуриваемый выхлопными газами. Девушка и лев с лицом человека, как и раньше, смотрели вдаль, на Университетский мост. Но кажется, что их губы тронула ироническая улыбка.

Я подумал о творческом подвиге Махмуда Мухтара. Посмертная трагедия великого ваятеля в том, что «Возрождение Египта» стало символом его родины для иностранцев, для образованных по-западному интеллигентов, но не для масс египтян, живущих системой ценностей и художественными образами ислама. Народ, которому Мухтар отдал жизнь, не узнал себя в его памятнике и не признал в скульпторе выразителя своих чаяний и идеалов. Может быть, пока не узнал и пока не признал. Древнее искусство не трогает живых струн в душах большинства египтян, хотя заслуженно вызывает восхищение и поклонение ценителей. Живое западное искусство, во всяком случае пластика и живопись, все еще остается закрытой книгой для масс.

Возможно, Мухтар был провозвестником синтеза искусства различных народов, цивилизаций и эпох. Но сам синтез—дело будущего. И об этом в восьмидесятые годы говоришь увереннее, чем говорили в двадцатые — тридцатые.

Казалось бы, что вспоминать Махмуда Мухтара, рассказывая о Египте и египтянах сегодняшнего дня! Но и в наши дни нет-нет да и вспыхнут дискуссии о том, что же считать «личностью Египта», кто ее выразитель и толкователь, каково его место в мире и к какой цивилизации он принадлежит.

И за этими, казалось бы, абстрактными спорами кипят живые страсти политики, поиски путей социального и экономического устройства Египта. В наши дни вновь убеждаешься, что не понять современного Египта ни без экскурса в двадцатые — тридцатые годы, ни без спуска в шахту тысячелетий, ни без обращения к его Нилу и его пустыням.